– Все делают, – Бехтерев рухнул на стул и недвусмысленно ухватился за горлышко бутылки. – Все трахают. И ты не женщина, Жанночка.
Жанна подставляет свой бокал и снисходительно интересуется:
– И кто же я по-твоему?
Бехтерев плеснул водки и загадочно улыбается:
– А ты и не знаешь?
– Знаю. Я – красивая, умная женщина.
– Неужели? А вот скажи мне, Жанночка, ты любишь Майкла?
Жанна согласно кивнула, а Бехтерев поганисто улыбнулся.
– Майкл – мальчик… А мальчиков любят педерасты и девочки. И ты, Жанночка, не девочка.
Жанна хлопает ресницами и пытаясь понять, в каком месте своих рассуждений Бехтерев нарушил логику.
– Ты – педераст, Жанночка! И Майкл у тебя не первый мальчик, я по глазам вижу, ну, не первый!!! И ты его трахаешь. И это правильно, потому иначе нельзя, и если не ты в жопу, то другой – в душу. Это самое страшное, Жанночка. Нельзя в душу трахать.
А Жанна уже преспокойно кушает бутерброд, доказывая себе, что любви все возрасты покорны, но с другой стороны, если представить ее и Майкла за этим занятием, то действительно отвратительно… И неужели так думают все, глядя на них? Жанна наливает себе водки, выпивает не поморщившись и решает, что пришла пора порвать с Майклом… а лучше познакомить его с хорошей девушкой, а там уж пусть сами разбираются… А еще Жанна решила, что пришло время разобраться и со своим любимым педерастом.
– Ты прав, Сереженька, я не девочка. А кто же я? А, Сереженька? Не знаешь? А я знаю. Дура. С большой жопой. Откуда знаю? Человек сказал… в Сангальском садике. От самого дома за мной шел как приклеенный, а я в этой юбке, что ты мне из Италии привез, бежать в ней невозможно, только семенить ножками. И я семеню, а он уже чудовищным перегаром в ухо мне дышит – я оборачиваюсь и как завопю: «Что вам надо, мужчина»? И знаешь, Сереженька, что он ответил? «А что у тебя есть… кроме жопы? Дура». И в самом деле, что у дуры есть кроме жопы? Биография, которую в темноте не разглядишь? Достоинство, что заканчивается как раз посередине жопы? Да, ничего у меня нет, Сереженька: ни таланта, ни денег, ни сына, ни дочери, ни мужа, ни любовника. Только жопа. А знаешь, Сереженька, в моем исключительном детстве был случай. Я ведь, если ты помнишь, из дворянской семьи, у нас в доме таких слов не употребляли. И вот Лилька Уткина, дочка дворничихи, по большому секрету сказала мне как на самом деле называется попа. Я была потрясена, потому что поняла, взрослые скрывают от нас правду. И моя мама тоже! И мне хотелось сказать ей в лицо, что я все знаю, но Лилька взяла с меня слово, что я никому не скажу, потому что это наш секрет. Секрет двух девочек, разгадавших тайну взрослых. И весь день мы с Лилькой шептались, перемигивались, а потом решили разгадать все секреты взрослых. И мы действительно много чего разгадали. Например, мы разгадали секрет жизни и смерти, секрет любви, мы даже разгадали секретную формулу, которой пользовался Бог, создавая нашу вселенную. Это было очень интересно, разгадывать секреты взрослых. Но в отличии от Лильки, я допускала, что это были наши фантазии. И тогда я подошла к своему отчиму, а он был очень образованный человек, в свое время он сбежал из Советского Союза на пароходе в Англию, поступил в Оксфорд, и даже был лично знаком с Эйнштейном. И на своем детском языке я рассказала отчиму, как устроен мир, он слушал меня очень внимательно, а потом спросил, кто мне рассказал про квантовую физику. Я обиделась и убежала к Лильке. И тогда мы с ней решили записать все наши секреты для потомства. Первым делом мы записали секрет про жопу. Мы написали «жопа» красными чернилами на клочке бумаге в клеточку и не смогли удержаться от смеха: мы хохотали так, что мама Лильки обещала нас выпороть. И тогда мы поняли, что секрет важнее правды. Да, Сереженька, правда смешна, как жопа печатными буквами. И мы с Лилькой поклялись, что никому не расскажем наши секреты. А тот первый секрет про жопу, ставший благодаря нам правдой, мы решили подарить человечеству. И мы сложили эту бумажку пополам, а потом еще и еще, пока не получился маленький бумажный комочек, и мы повесили его на ниточку в классе на самом видном месте, но учительница, не разворачивая, выбросила в мусорное ведро. Понимаешь, Сереженька, правда никому не нужна… кроме нескольких человек во всем белом свете. – Жанна виновато улыбнулась, – включая меня. И «жопа» для меня значит не то, что для всех… Жопа – значит не будь лжецом. И когда пьяный мужик говорит, что у меня есть только жопа, это значит: ты права, Жанна. И еще, Сереженька, нельзя трахать никого в жопу. Это значит обманывать себя.
Бехтерев куксился в уголке своей роскошной кухни и смотрел на Жанну снизу вверх. Он откровенно трусил, но делал это весьма артистично. Жанна поймала себя на мысли, что сейчас ей хочется прижать этого хиляка к своей груди, но она знала, что стоит Бехтереву что-нибудь вякнуть, как все его немое очарование сойдет. А он вякнет обязательно, стоит только ей закрыть рот. И Жанна, несла какую-то чушь, решив для себя повременить расправой, потому что этот мавр еще не сделал свое дело. Бехтерев злобно хлестал водку, совершенно не пьянея и ждал момента.
– Знаешь, Сереженька, я ведь скоро выставку открываю, и вот, думаю, взять твою фамилию. Как ты на это смотришь?
Бехтерев прошипел, что над ним и так весь Питер смеется, а тут еще его жена со своими картинками объявится.
– Пожалуй, Сереженька, ты прав, – Жанна притворно вздохнула, – останусь при нынешней фамилии. А возьму-ка я себе новое имя. Тебе понравится, правда, Сереженька. Жопа! – Жанна захохотала. – Отличное имя, и главное запоминающееся. Знакомишься ты с человеком, а у него этих Жанн, этих Петровых – как мондавошек. А тут я и говорю: здравствуйте. Меня зовут Жопа Петрова. Прошу любить и жаловать. И человек сразу все поймет. Оговорочка: человек, а не пидарас какой-нибудь. А поймет человек, что я против, я не согласна с тем, с чем согласны все пидарасы. И человек будет меня любить и жаловать. А ты Сереженька будешь меня любить? – Жанна многозначительно улыбнулась, – А жаловать? А не хочешь ли поцеловать свою любимую Жопу? А жопу своей любимой женщины? Смотри какая она круглая и мягкая. Какие мальчики с их тощими задницами? Вот эта жопа так жопа! Потрогай, Сереженька.
Бехтерев бледнеет и отодвигается подальше от Жанна, а та убийственно продолжает:
– Не хочешь? Не нравится жопа своей любимой женщины? Значит ты не мужик. – Жанна вздыхает и обреченно опускает руки, – надо было тебя убить, как я только узнала про вас с Мишкой. Люди добрые из твоего театра нашептали. А я-то, наивная, думала, что это дружба двух мальчиков: Миши и Сережи. И теперь, хоть озолоти меня, хоть сердце свое мне отдай, я никогда тебе этого не прощу… Это ты Мишку растлил, – прошептала Жанна, закрывая лицо руками.
Бехтерев презрительно сморщился, тряхнул волосиками и с какой-то радостной издевкой проворковал:
– Я растлил? Жанночка, милая, да это он меня растлил! Я сто раз тебе рассказывал, а ты опять за свое. Я шел по Рубинштейна, ко мне подошел мальчик и говорит, что смотрел все мои спектакли, и безумно любит меня. И целоваться лезет. И за яйца хватает. Что я мог поделать?
– Ну, хоть раз в жизни ты можешь не врать?
– Он любит меня, – говорит Бехтерев уверенно.
Жанна сжала до боли голову и прохрипела:
– Тебя никто не любит! Оглянись, ты один! Всех, кто тебе был дорог, ты опустил! И не смей говорить о любви, слышишь, Бехтерев, не смей! Ты не можешь любить! Ты – таракан, которого следует прихлопнуть тапком. И я все еще в состоянии это сделать! Бойся меня, Бехтерев. А Мишка – ребенок и таким он останется навсегда. Он никогда не поймет, что ты с ним сделал. Если бы не ты, может быть, он бы встретил девушку. Я слишком поздно узнала о ваших отношениях, когда уже ничего нельзя было исправить. Я закрывала Мишку в квартире, а он вылезал в окошко и босиком мчался через весь Питер к тебе, я ходила милицию, они смеялись мне в лицо, я пыталась лечить Мишку, а мне говорили, что это не лечится. И я смирилась. И вышла замуж за тебя, чтобы вы были вместе. Да, я виновата, но виновата в том, что не убила тебя, Бехтерев, но когда-нибудь Мишка все поймет и уйдет от тебя, и тогда ты приползешь ко мне и будешь умолять вернуть его, и я рассмеюсь тебе в лицо, Бехтерев!
И Жанна рассмеялась громко, торжественно, в глазах ее потемнело, и оседая на пол, она хваталась за воздух, и пустыми глазами смотрела на испуганного Бехтерева.
Потом Жанна смотрела на себя откуда-то сверху и смеялась…
…Очнулась Жанна на диване. Она долго не понимала, что произошло, но потом вспомнила, что собиралась к Ленечке. «Да-да, – повторяла Жанна, заставляя себя подняться, – Ленечка накормит, Ленечка поможет». Жанна вышла из комнаты и очутилась в темном коридоре, в конце которого что-то светилось. Жанна хваталась за стенки, спотыкалась, но шла на этот свет. Потом она долго смотрела на Бехтерева, не понимая кто это, и почему он висит как марионетка на веревке. Наконец до нее дошло, что Бехтерев вот-вот отдаст богу душу, и если его спасать, то сейчас. Бехтерев хрипел, обмочился, посинел, но упорно не желал упираться пятками о крышку унитаза, и Жанна, раскачиваясь и ритмично хлопая ресницами, подумала, что будь Бехтерев педерастом-маткой, тогда бы она позволила свершиться правосудию, а в данный момент смерть Бехтерева только усложнит жизнь ей, Мишке и кому-нибудь еще. И она ухватила это тщедушное тельце, взвалила на плечо, свободной рукой освободила от петли ощетинившуюся кадыком шею и отнесла все это на диван, на котором только что лежала сама.
